Читаю

Житие святого Павла К.

«Как закалялась сталь»: взгляд из 2022. Читательский дневник в рамках работы книжного клуба «Читаем вместе».
Небольшой постскриптум, который я решила вынести в начало. Когда Вадим вчера прочитал черновик моей рецензии, он спросил: и что, вот вообще ничего хорошего?.. И я такая рву тельняшку на груди: НЕТ!!! НИЧЕГО!!! ВАЩЕ!!!

А потом подумала и решила, что нет, я несправедлива к Островскому.

Действительно, получается, что я, выбрав одну тему для анализа и посвятив ей все усилия, создаю впечатление некоторой однобокости своего восприятия.

Давайте поговорим о плюсах.

1. Ну, прежде всего, исключая невыносимо тоскливые описания партсобраний и абсолютно неинтересные для меня как для девочки батальные/военные эпизоды, текст все-таки написан легко, интересно, динамично, он хорошо читается. Более того, я даже выписала некоторые цитаты, чтоб иллюстрировать ими свои объяснения при работе с молодыми авторами.

Так, например, Островский просто виртуозно жонглирует тремя типами художественного слова, в одном абзаце показывая сценку глазами разных ее участников и дополняя взглядом автора — все это исключительно путем подбора нужных синонимов, и сделано это так тонко, что не вызывает никакого чувства нарочитости. Большинство читателей просто этого не заметит, а вот ощущение выпуклости, стереоскопичности картинки — получит. Это круто.

2. На фоне Павки очень хорошо выписаны пусть и чуть утрированные в нужном направлении, но все же яркие и разные образы очень большого количества людей, и даже проходные персонажи, такие, как, например, наборщик Самуил, доктор Бажанова или ходок Файло не выглядят одинаковыми, пусть им в тексте даны всего пара реплик — это весьма уникальные реплики персонажа, которые мгновенно создают ему речевую характеристику. Тоже очень тонкая и точная работа.

3. Как минимум часть драматических эпизодов выписана так искренне и с такой болью, что слезы наворачиваются на глаза даже у нас и даже сейчас. Уже упоминала Таня (если не путаю) душераздирающие сцены еврейских погромов, замученную девушку, у меня заболело в груди на сцене казни Вали Брузжак. Это очень сильные эпизоды, когда трагедия создается без нагнетания пафоса или чернухи, о ней сообщается очень буднично и простыми словами. Но это и делает ее по-настоящему страшной.

4. Ну и наконец, нельзя отрицать эффективности текста. Роман-манифест, роман-проповедь должен воздействовать на читателя, побуждать, восхищать, вдохновлять — и он своей цели полностью достигает. Даже спустя сто лет, для людей, рожденных и выросших в другой культуре, он звучит как героический эпос, к которому хочется прислушиваться.

Далеко не каждый агитационный плакат на это способен — чаще они бывают одноразовыми и умирают вместе с эпохой, которой были рождены.

Словом, роман, с некоторыми поправками на актуальнцю моменту создания повесточку, написан талантливо (опять же, если оставить за скобками сцены политпросвещения, но про это написать интересно, я думаю, просто невозможно).

А вот теперь обратимся наконец к тексту и тем средствам, с помощью которых Островский создает своего персонажа.

***

Моя юность пришлась на самое безвременье начала 90-х, и если в детстве я еще видела портрет Павки Корчагина в хрестоматии у старшей сестры и с биографией Островского была вполне знакома, то вот прочитать саму книгу мне уже не довелось — пока я доросла, из школьной программы ее убрали.

Так что сейчас, когда выпал такой случай, я решила не упускать возможности закрыть этот пробел в своем культурном поле, хотя больших надежд на книгу не возлагала.

Собственно, и правильно делала.

Я немного удивлена тем, с каким восторгом восприняло текст наше более молодое поколение, не хочу никого обидеть, правда, каждый имеет право на свое восприятие (понравилось — и отлично!). Удивление вызывает больше сам факт, что такая тематика может быть искренне интересна людям, которые в этом контексте не жили (разве что родились). Впрочем. может быть, привлекает как раз экзотичностью, романтичностью, верностью себе и идеалу — ведь сейчас наше общество всяких идеалов вообще лишено. И сам факт, что можно жить не ради сиюминутных потребительских интересов (ведь ты этого достойна!..), он впечатляет. Так что я могу понять отчасти ).

Но увы, со мной чуда не произошло.

С первых строк я вижу все ту же трескучую агитку, местами чудовищно скучную, местами поживее, но всегда черно-белую, размашистую, где почти нет полутонов, где плохие — омерзительны, а хорошие — непогрешимы, и где, положа руку на сердце, практически вообще ничего нет о живых людях.

Это не раз и не два проявляется в мельчайших деталях (касаемо разных героев). Если тревога — то эгоистичная мелочная, если ревность — то примитивное звериное начало, если свадьба — то без еды и питья (принцессы не какают, комсомольцы не едят!..) Не только не едят — не мерзнут, не чувствуют боли.

Помнится, мы обсуждали выпяченную и даже местами избыточную физиологичность Кинга. Островский в этом смысле анти-Кинг. И главное его детище тут, конечно, Павка.

Он вообще не человек: он классический застывший античный герой, функция, олицетворение, иллюстрация идеи служения

В первых главах романа в нем еще мелькает нечто живое — идиотская выходка с махоркой, сочувствие Фросеньке, бережное и нежное чувство к Тоне.

Но чем дальше, тем больше он старательно и осознанно выдавливает из себя человека — по капле, как раба по Чехову.

Подчеркнуто человеческое ему все более и более чуждо: едва намечается любое проявление чувства, он решительно отторгает его, по сути, предавая и себя, и других.

Переломный момент тут, на мой взгляд, эпизод с Христиной. Зная, какая жуткая судьба ждет несчастную девушку, он отталкивает ее отчаянную просьбу — ради Тони?.. Нет, ради себя, исключительно ужаснувшись того, какие чувства вызывает у него прикосновение этих губ и рук, он не видит ее трагедию, он не способен испытать сопереживание, он чувствует только грязную похоть, только вожделение и сразу на ним — гадливость. Он не в силах дать ей ту крохотную каплю ласки, которая помогла бы девушке сохранить последнюю гордость, последнее самоуважение перед смертью, мучительной физически и чудовищной морально. Ему вообще на нее плевать.

Я все ждала: ну всплывет же где-то Христина, всплывет?.. Но нет. Автор к ее судьбе равнодушен так же, как и герой.

Впрочем, более романтически настроенные особы в этом месте могут вступиться за Павку — как он мог помочь Христине, если он любит Тоню?!

Но он и Тоню не любит )))). Это она любит его, готова рисковать ради него — как репутацией, так и жизнью (ой не погладили бы ее семью по голове, обнаружив в доме лесничего скрывавшегося Павла). А он с легкостью отказывается от девушки при первой возможности — как же, он же ее перерос, ему же больше нечего у нее взять, зачем же она ему теперь, жалкая мещанка в чистом платье и целых туфлях (как посмела, да).

Но, может быть, Павлу нужна не такая женщина? Может быть, подругой революционера станет женщина-товарищ, равная ему, способная разделить с ним кипящий в груди пламень?..

Нет, котики, опять мимо!.. Ведь у нас есть Рита — и опять недолет. Чем же Рита нехороша?.. В свои первые появления она ведет себя точно как Павел, с негодованием отвергая попытки героев видеть в ней женщину: она вся в борьбе и политике, это для нее первое и единственно важное. Но вот между ней и Павлом появляется некая недосказанность, намек на симпатию и… И как только Павка это осознает, он от нее бежит. Почему?! Что теперь-то не так?! А сам факт не так.

Негоже герою революции шуры-муры разводить.

Обратите внимание, ведь он, узнав, что Рита уехала, не делает ли малейшей попытки ни найти ее, ни хотя бы сообщить, что жив. Ну считает тебя любимая (любящая!!!) девушка погибшим, ну и чо, пусть и дальше считает.

Така любовь.

Кстати, что характерно, в книге практически вообще нет любви.

Сначала я думала, что вообще никакой нет.

Ни к девушке, ни к товарищу, ни к ребенку (см Рита: «у меня есть дочь и мы с ней дружим (!)» ), ни к матери (он бы ей хоть раз за весь роман денег послал или платок теплый), ни к супругу (Рита же: у моей дочери есть отец, он мне большой приятель — sic), ни к брату (ну разве что брат решит в партию вступить, тогда, может быть, дадим шанс).

На всем протяжении текста максимум, на который способны герои — это выхолощенная слащавая «дружба». В лучшем случае, безымянное «хорошее глубокое чувство». Никогда не любовь.

Характерно, что почти полностью на несоизмеримо большем пространстве романа отрицается и секс. Все телесные проявления отвратительны, сексом занимаются или мерзавцы, или классово чуждые люди (подчеркнуто эротична кокаинистка (! для пущей мерзости) Лещинская) или насильники, или внешне несимпатичные люди («В приоткрытую дверь Корчагин увидел на кровати какую-то толстую женщину, вернее, ее жирную голую ногу»). Секс по любви или просто для удовольствия — немыслим вообще. Все положительные герои — бесполые.

Почему? Ну, во-первых, как известно, в СССР секса не было. Общее декларированное целомудрие искусства, когда даже, передавая откровенно эротические переживания, почти всю физиологию оставляют за кадром, это исторический факт. Но здесь мне это кажется интересным еще и в контексте нежизнеспособности, мертвенности персонажа: ведь отношения мужчины и женщины — это и есть жизнь. Это животворящее, плодотворное начало. Лишая Павку этого начала, автор, вероятно, намеренно, подчеркивает его оторванность от телесности, ставит на уровень выше, но при этом, вероятно, невольно — подчеркивает и бесплодность его подвига.

И плюс еще один момент, если позволите. Если хотите, считайте меня троллем, но ). Ведь Павел большую часть романа — явный девственник. Мы следим за его судьбой с детства и не видим ни одного момента, когда он — хотя бы за кадром — вступил бы в половую жизнь. Более того: складывается ощущение, что он, явно знакомый с миром «взрослых» отношений, воспринимает их как нечто грязное, постыдное и всячески избегает — как минимум до свадьбы. А после свадьбы, памятуя о состоянии его здоровья, регулярных травмах и обморожениях, вот не факт, что там хоть что-то сохранилось. Детей-то у него в итоге не рождается… Что ж, отсюда еще понятнее становится его адовая тяга к нечеловеческим подвигам — сублимация нерастраченой сексуальной энергии для такого брутального парня страшная штука.

Но вернемся к любви. Как я уже сказала, я слегка ошиблась в прогнозах: слово любовь и даже общая постель (хотя бы на уровне объятий) все-таки появляются. Но поданы они настолько фальшиво, что за героя аж неловко. От фразы «ласки нежные подружки моей» (блэт, именно так, с инверсией!) у меня непритворно свело скулы, так она коробит своей шаблонной бульварной похабенью. Это уж не говоря о том, как нелепо и неуместно упоминание интимного, личного, — вскользь между кружком партийной молодежи и пенсией в 32 рубля.

Но это не удивляет. Походу, в лирику Островский умеет примерно так же, как редактор из рассказа Аркадия Бухова:

 

…Редактор недовольно и кисло смотрел на Васю Грибакина и вертел в руках представленный ему план, делая на нем пометки большим синим, тупо очинённым карандашом.


– Вот вы пишете: «Сидение на скамье». Так. Скамью, конечно, в искусстве можно ввести, не протестую, но кто именно на ней сидит?


– Он, – вздохнув, ответил Вася и значительно тише добавил: – И она тоже. Двое.


– Цифровое обозначение здесь ни при чем, – остановил его редактор. – Здесь важны социальные корни. А может, это бывший архиерей и вдова генерал-губернатора на скамью уселись?


… Значит, надо, чтобы все было ясно, что, мол, сидят на скамье активисты. Люди с хорошим профстажем, членские взносы платят аккуратно, общественную нагрузку несут…


… На то и лирика. Поэт все должен уметь. Техника стиха… Значит, сделайте вы его… ну, скажем, текстильщиком… Впрочем, нет. У них в облотделе что-то неладно. Пусть он будет у вас счетоводом, сдавшим годовой баланс за две недели до срока. … Такой человек и на луну немного посмотреть может, и цветок понюхать имеет право… Да что там говорить, – теперь не восемнадцатый год, пусть уж и птицу какую-нибудь послушают. Только остерегайтесь соловья.


– А она?


– Она – дочь станционного кассира, – уже увлекшись, говорил редактор. – В лирике давно не было попыток разрешить узловые проблемы транспорта…

К слову сказать, есть и еще места, где за героя стыдно. Скажем, юмор у него тоже весьма специфичный:

— Вы не в Харькове работаете?


– Да, в Харькове.


Корчагин решил закончить эти длительные переговоры.


– На какой работе?


– В ассенизационном обозе! […]


Так началась их дружба, и Дора Родкина, член бюро Харьковского горкома партии, не раз вспоминала смешное начало знакомства
.

— Вы где работаете?

— Говно вожу!

— Ахахаха, какой вы забавный!.. Просто Петросян!

Рукалицо. Все, что я могу сказать. Впрочем, вернемся к жене.

Жена для Павки — не любимая, не близкий человек, не мать его детей: она его ПРОЕКТ по созданию НАСТОЯЩЕГО ЧЕЛОВЕКА (Автор прямо называет ее воспитанницей и упоминает, что Павка готов развестись, как только все получится) и по совместительству — сиделка. Пока Павел сохраняет еще какие-то остатки здоровья, он грубо обрывает ее, мол, ты только не воображай себе тут, что я женихаться собрался. Нет, снисходит он до девушки, только оценив перспективы полного паралича.

Делает он это, разумеется, в лучших традициях «я — чертовски привлекателен»:

«И у тебя и у меня личная жизнь сейчас безрадостна. Я решил запалить ее пожаром. Ты понимаешь, что это значит? Ты станешь моей подругой, женой?»

О чем еще девушке мечтать, правда?..

Совместное будущее их — это отдельная песня. «Одним вечером, в ненастную погоду, принесла Тая весть о первой свой победе – билет члена горсовета. С этих пор Корчагин стал ее редко видеть». Высокие, высокие отношения!..

Когда же болезнь его настигает, мы слышим демонстративное: ах, я инвалид, давай разведемся!.. Но это всего лишь позерство.

Хотел бы — развелся бы (уж он-то).

Но вот горшки-то за Павкой выносит в итоге все-таки мать…

Только в самом финале в его голосе начинают звучать человеческие нотки, понимание, что здоровье было загублено впустую, но… этому не верит ни сам герой, ни его окружение.

Весь вектор развития Павла — это путь на иконостас. Он не личность, он — ИКОНА. Это подано открытым текстом, например, прямо, пусть и метафорически, говорится о стремлении к святости в эпизоде с отказом от курения и ругани. Интересно, что в тексте это проявляется полным пренебрежением автора к физиологическому состоянию героя. Так, заявив однажды, что Павка ослеп на один глаз, в дальнейшем Островский неоднократно упоминает то «два острых глаза», которые наблюдают за героиней, то его глаза, ранее всегда живые… Я сперва опешила и потом специально искала, когда он прозрел-то?! Не нашла. Если пропустила, поправьте.

Но вообще это — острый живой взгляд слепого глаза — выглядит вполне органично рядом с чудовищной главой про строительство узкоколейки. Много ли наработают на морозе голодные раздетые люди?.. Эффективен труд Павки, который на морозе босиком, голодный, без теплой одежды, по колено в снегу в одном башмаке укладывает рельсы?!

Реально, блять?! А никак нельзя было раньше людям привезти теплые вещи?.. (Они же нашлись, по факту). НЕТ! НЕЛЬЗЯ!

Почему?

А потому же, почему герои ужастиков моются в душе среди монстров.


Чтобы было.

Завершая, наконец, свои рассуждения. Я бы определила жанр романа как классического Житие, в котором герой движется заведомо саморазрушительным вектором во имя высшей силы, высшего блага, которое недостижимо при его жизни, но в которое безоговорочно верится и преподносится как единственно верное. Это проповедь бесмыссленного и неэффективного самоуничтожения, аозведенного в абсолют, когда единственный достойный выбор — умереть во славу кумира.

Путь мученика завершается мученической же смертью, что должно служить назиданием потомкам.

Ну, что характерно — служит!

Как ни жаль.